ВЫ МЕНЯ ПОНИМАЕТЕ ?

Памяти моего прадеда Якова Абрамовича Школьника, ставшего на пути банды и погибшего в 1919 году. 

1.

     Хотите костюм? Сейчас? Вы, простите, в своем уме? Что – да? Да – в уме, да – сейчас, или да – костюм? Если я закройщик, так днем, а не ночью, когда спят, а не что-то другое. Может, уже лучше завтра, с солнцем, а не с лампочкой? Таки нет? Ну, заходите. Только учтите, что с первое января меня отменяют. Еще три месяца, и меня закроют. Но не потому, что я – закройщик, а потому что я – кустарное производство. Как вам это нравится? Пенсия мне нет, шить запрещают – пусть тогда и кушать запретят! И где же ваш материал? Вам его нет? Но я же не ткацкая фабрика! Я только закройщик на старости лет. И я уже вижу на вас приличный костюм, несмотря на мои очки, а смотря через них. Зачем же вам еще? Или вы – большой человек у Советской власти? Так садитесь тут, не стойте мене на ногах с вашим портфелем! Сейчас посмотрим что-то вам подойдет из пара-тройка отрезов. Но учтите: это не против Советской власти, а буквально наоборот! Выберем материал, снимем мерку, завтра придете на при-мерку, и будет вам костюм, с материалом, подкладкой и скидкой за какие-нибудь триста рублей. Вам подходит?

К утру? Вы меня шутите? Кто же шьет костюм за так быстро? Простите, но этого невозможно быть. Я полностью извиняюсь. Даже с моим уважением для Советской власти …

О! Такое я не видел давно! Пятьдесят шесть градусов водки!? Что же вы мне тихо молчите!? Так для наливать, у меня есть куда. И тоже хлеб​, и что-нибудь намазать. Если не топить печь, то как вам понравится такой сыр? Вы такой сыр сегодня можете видеть?! Это же тот запах, когда вас еще не было! И тоже это масло. Думаете – старый бедный еврей? Так вы немножечко ошибаетесь. Ну, будем здоровы! 

Боже, какой огонь! … Закусывайте, не стесняйтесь! Я сразу видел, что вы – культурный молодой человек, как не может быть. На вас это видно еще раньше, как вы успели постучать в дверь. Вот, попробуйте другой сыр, и на сладкое марципан в шоколаде. Скажем "спасибо" Советской власти – она еще не все разрушила до основания. И если поискать, в ней таки можно что-то найти. Вы меня понимаете? 

Ну, будем здоровы! …

А как вам сыр? Это тот еще вкус!

Таки будет вам костюм, при лампочке тоже. Но потому, что триста рублей, а потому что вы – культурный молодой человек.

О! Такого нам случается часто. Если вспомнить за лампочку, так она уже гаснет. И остальная улица – тоже. Придется обождать. Я зажгу нам керосинку, но если это свет, то это не будет костюм. Вы меня понимаете? 

Таки придется обождать. Потому что, если уходить в темноту, то на моей лестнице можно хорошо и надолго сломать себе голову. Так налейте еще, закусим этот сыр, и я вам немножко поговорю. Вы – человек молодой, и думаете, что знаете за все лучше меня. Может, и знаете, но только за сейчас. А я скажу вам за раньше, которого вы уже еще не знаете. А раньше здесь была Химеровка. И был раввин Арье-Лейб, который буквально спас ее от погрома. Вы, конечно, идиш не говорите, но может, все-таки да? Таки нет? Так слушайте мене по-русски, и это как-нибудь можно понять. Потому что, когда ваша революция закрыла мене мои магазины, я уже имел не самые молодые годы, которые хотел как-то дожить, чтобы не дострадать. Так что я стал? Я стал учить русский язык! Сначала – себе, а потом – другим. Не скажу, чтобы я слишком много его знал, но те, кому я его учил, не знали его еще больше. Я открыл "Родная речь", что-то понял, и стал учить неграмотные. А их таки было! Это называлось: школа пролетарской молодежи. Старый аид учил пролетариям русские буквы!

Такое не смешно?

Так если слушать мене по-русски, то это даже можно понять. Я еще помню за склонения и спряжения, и могу вам их рассказать. Но помнить правила и говорить слова – не одно и то же самое. Если думать за каждое слово отдельно, а потом говорить их вместе и сразу – можно быстро потерять себе голову. Вы меня понимаете? Но я хотел говорить не за слова, а за ребе Арье-Лейб. Так знайте, что ребе раньше его, Шлойме-Гершль – тоже был не просто так. Он помнил за сто лет раньше, и ребе Леви-Ицхак из Бердичев. Помнил столько, что это невозможно, и стал немножко забывать. Не только ребе Леви-Ицхак, но и много другое. Буквально все. Было у него столько лет, что никто не знал – сколько их ему есть. Он уже давно не вел молитвы и не говорил в синагоге в субботу. И спросить его за жизнь, сомневались: как услышит, как поймет? А чтобы с такой уважаемый раввин, вдруг пригласить кто-то другой, даже подумать боялись. Все только ждали, когда случится самое страшное. Но оно никак не случалось. Вы меня понимаете? Дети Шлойме-Гершль ушли в хороший мир, внуки имели свои внуки, а его душа не находила место – ни на тот свет, ни на этот. Двадцать лет для поставить хупа[1] или, наоборот, похоронить, надо было искать раввин в Чернигов или Минск.

И однажды, один гвир[2] – и, кажется, это был я – таки сказал: "При уважении к Шлойме-Гершль, Химеровке нужно новый ребе". Так вдруг оказалось, что каждый уже давно сам себе за это думал. И поехали наши спросить вопрос к праведнику из Чернопольного. А тот, вместо ответить, прислал Химеровке его ученик, Арье-Лейб. И все говорили, что Арье-Лейб будет буквально творить чудеса. Чудеса – это да, но это же не каждый день. Зато первую субботу новый ребе купил Химеровку своими словами Торы – сразу и всю. Я помню их уже тридцать лет, как пять минут назад. Хотя купить нас было дешево: много лет мы не слышали раввина в субботу. Дети росли нам без слова Торы, как овцы без пастуха, как сорняк. Так Химеровка решила на Арье-Лейб что он да может нам быть, гвиры дали деньги и построили ему новый дом, рядом с синагогой. Но не просто дом, а дворец: три комнаты, зала, кухня, и тоже английская печь, с трубой.

И учтите: английская печь – не просто вам что-нибудь, а очень важный предмет.   

Арье-Лейб приехал к нам с женой и один ребенок, а в Химеровке, с нашей погодой, ему рождались еще дети.

Да, я же ничего не сказал за погоду!

Так сапожник в Химеровке всегда был Янкель из Воложин. Этот Янкель, кроме три дочки, имел еще три сына – буквально один за один. И каждый хотел принять для себя сапожное дело. Дело не самое доходное. Но и оно на всех Воложинер не хватало. Химеровка – это же только Химеровка. Даже все ее правые и тоже левые ноги – так еще могло быть кое-как для один сапожник. Тогда младший Воложинер – звали его Ошер – начал понемножку торговать кожу. 

Интересуетесь знать: почему вдруг кожа, а не что-то другое? Почему Ошер Воложинер стал вдруг торговать как раз кожу, а не святые книги, или, как раз наоборот, дамские платья и чулки? Потому что эти вещи, как и все другие, кто-то уже торговал, а кожу – как раз никто. А почему вдруг никто? Потому что кроме сами сапожники, никому никакая кожа не нужна – вот и все! Никакого интереса, кроме Ошер, его пустой желудок и куча кож! Вы меня понимаете?

И еще видите налить при этой керосинке?

Какой культурный молодой человек! Ну, будем здоровы! … 

А теперь мы подходим туда, где я уже сказал: появился в Химеровку новый ребе – Арье-Лейб.

Так думаете, все сразу побежали к нему спрашивать за благословение, за жизнь, за что делать? Ничего такого похожего! Понятно: двадцать лет Химеровка привыкла быть сама, без ребе. Слова Торы – это да, но молодой раввин – только молодой раввин. Ему, конечно, доверяли, но первое время скорее – нет, чем да. Допустим, говорит красиво, а или знает за жизнь, поймет ли, что себе думает сосед, в какой цене будет пшеница и отправлять ли сына учиться в Одессу? 

Наверно, Ошер Воложинер был первый, кто пришел просить новый ребе за совет и благословение. Так он его таки да получил! И тоже научил ему ребе, что делать с горой кожаных кусков. Погрузил он эту гору на подводу, а потом – на поезд до Варшавы. И что он там делал, с этими своими кожами, как вы это думаете? Кого это вдруг можно было удивить кожами, да еще в Варшаве? Просто даже не начинайте думать – ничего у вас не получится! Ошер стал обшивать скамейки. Спросите – что же это особенное? Но это были не просто скамейки, а скамейки в ав-то-мо-би-ли!! Ну, скажите на минуточку – кто в те годы думал про заработать на автомобили, когда даже в Киеве они были только шесть штук? Но оказалось, что наш ребе уже ездил на автомобиль, и пережил там сильное потрясение – от на чем сидят и буквально до зубов! Теперь можете себе понять, почему он направил младшего Воложинер обшивать скамейки в автомобили.

В Варшаве Ошер давал объявления на тумбы и на газеты, и от благословения раввина дело пошло! Потому что тот, кто имеет чем купить автомобиль, так он, наверно, имеет и другие деньги тоже. А то, чем сидят, ему все равно только одно. Вы меня понимаете? Под кожу Ошер заправлял перья или вату, или не знаю, что еще.  Он и колеса хотел обшивать – тогда в них еще не надували воздух. Но это ничего не получилось: даже грубая кожа быстро рвалась. Так в Варшаве нашелся приличный управляющий и знающие люди, Ошер показал им, как делать, а сам поехал обратно.

Но не обратно в Химеровку, а обратно в Петербург!

Хотя Петербург это вам не пустяк: еврею, только для въехать, так нужно было разрешение чуть ли не от Государь Император. Вы меня понимаете? И тоже знаете почему сделали эти порядки? Германцу – да въехать, китайцу – да въехать, и не знаю кому еще – всем въехать, а еврею – таки нет? Что мы за такое особенное? Передайте спасибо Советской власти, что это осталось при царе. Но Ошер и в Петербурге быстро нашел приличный человек и поставил его за себя, а потом тоже – в Москве.

Он и в Киеве хотел открыться, но это не имело коммерческий смысл: там было мало автомобили, почти шесть.

Так, за парочку лет стал Ошер Воложинер большой гвир в Химеровке и получил для себя лучшую невесту. Потому что гвир – так это уже гвир, а не нищий сапожник! Вы меня понимаете? Понимаете правильно или как наоборот вас учили? Так я объясню. Неважно, сколько есть в кармане, но как карман, так и остальное. Конечно, нищий тоже может быть великий праведник и мудрец. Еще как может быть! Но – только в сказке детям. А что я видел, так это немножечко другое. Нищий – он не только вши в бороде. Он еще чуточку грубый, немножко не умный, и не понимает даже за простое. Иногда и читать не знает. А что может быть человек, который думает только за съесть кусочек хлеба, даже черствый? Русские говорят: "Сытый голодного не понимает". Так я вам скажу наоборот: голодный сытого еще больше понимать не умеет. Потому что, когда думаешь только за как-нибудь набить живот, и жене и детям кусок принесть, на другое головы уже не остается. Нищий – так он нищий не только для денег – он нищий весь! Может, это плохо и нехорошо, но это так.

Только поймите в вашей голове – я совсем не против нищих! Я им всегда наоборот помогал, и дай им Бог здоровья и нам с вами еще больше. Но нищий – не гвир, они разные. Вы меня понимаете? Но мы опять попали не туда. Не страшно: это же не поезд в Чернигов или, тем более, в Киев – можно вернуться.

О, вы налили быстрее, чем я успел подумать!

Какой культурный молодой человек! Ну, будем здоровы!

Так за что я говорил? За погоду! Так даже если Химеровка – не Чернигов, но погода в Химеровке была всегда!

К примеру, мой зять. Зять как зять. Но еще в те годы он ездил в Варшаву, и в Москву, и тоже в Петербург, что теперь Ленинград. Так что там? Да, это большие города, больше Чернигова, и все там есть – что надо, что не надо, и все довольны.

Но, допустим, в Петербурге – дождь. Допустим. И вот дождь перестал и сразу: жара. И вдруг опять: подул ветер, пошел дождь. А потом опять приходит жара. Каждый раз – что-то новое: то солнце, то ветер и дождь, то жара, то холод, то не знаю что еще. И такое называется: погода?

Сам я в Петербурге не был, только мой зять. Но ему можно верить, моему зятю. Так вот вам разница от Петербург до здесь. Нет, в Химеровке иногда тоже может быть дождь – и какой дождь! Но когда он есть, так он таки дождь, а не что-то, непонятно что. Так сидите себе дома, уткните нос в Талмуд, или в подушку, или куда-то еще. Потому что дождь – это дождь! Вы меня понимаете? Когда после дождя есть наоборот солнце, дороги высыхают – так по ним снова можно поехать. Например, в Гомель, на ярмарку. Когда молодой я неплохо туда ездил. А сегодня все разбогатели. Денег стало больше, чем продуктов, которых не осталось вообще. За ярмарку в Гомеле напрасно говорить, и нечего там продавать. Ни раввина, ни ярмарки, только знамена и солидарность. А что с них может быть, кроме нечего кушать и пшик на постном масле? Но бросьте знамена. Я только хочу вам понять, что все должно быть по названию: дождь – так это дождь, а не что-то там еще. Солнце – так это солнце, даже если вы после шахарис[3] идете домой буквально по жаре – в лапсердаке и талес сверху на него. Все должно быть такое, какое оно есть, а не наоборот другое: холод – холод, жара – жара, здесь – мясное, там – молочное. Иначе, можно хорошо потерять себе голову.

Так и человек должен быть что-то одно, а не и второе и пятое. Если у меня есть рыбная лавка (у меня их было три, но разговор не за это), так не буду я стучать по дверям для точить ножницы, или играть на свадьбе – даже если я почему-то знаю это играть. И я, Боже сохрани, совсем не против точильщика или клейзмер[4]. Но не к лицу гвиру, как я, играть на свадьбе. Люди это не поймут. Вы же не пойдете к врачу, который немножко продает папиросы. Гвир таки должен быть гвир, ребе – ребе, а клейзмер – клейзмер. 

Вы мне согласны? Согласны не вообще, а именно как раз тут? А наш новый ребе Арье-Лейб, кроме учить Тору, так еще собирал его пружинки, колесики и не знаю, что еще. Это зять привозил ему из Варшавы. И тоже книги по-немецки и разные инструменты. Конечно, здесь ничего не плохо, но мы же хотели знать раввин Арье-Лейб не как жестянщик, а как раввин, что дает слово Торы! Дождь должен быть дождь, а раввин – раввин, а не жестянщик. Но за это я уже сказал.

Так теперь – за ребе. 

Что первое – он сделал маленькую мельницу, для засыпать туда ведро зерна. Скажете, ведро зерна – это же просто ничего? Но это уже не ехать три версты к мельнику и платить ему помол. И тоже приставил ребе на один колодец железный ящик, который имел веревки и колеса с зубчиками. Так для поднять ведро воды вы уже не крутили ручку, а наоборот, наступали на внизу доску. Правда, наступать надо было долго времени, зато руки отдыхают. Хозяйка для набрать воду уже не оставляла для этого все силы. Она могла болтать с соседкой или сама себе: руки же свободны! Но все равно Химеровка на ребе удивлялась. Ребе должен быть ребе, а не тоже еще жестянщик. Так мы почему-то это думали. Когда человек – что-то одно, так он – это одно, и голова не болит. А как бы Химеровке не болела голова, если она думала наоборот! Потому что от сегодня на завтра очень может случиться что-то вдруг и непонятно что.

Вы меня понимаете?

Хорошо быть что-то одно, но на всякий случай – так и другое. И вот, пожалуйста: после рыбные магазины, я учил русский язык! А после десять лет они вдруг проснулись на мое неправильное произнесение, происхождение, проживание – и я стал неугоден. Тогда мой брат, Аврумеле, научил мене помогать себе шить. Научил – и умер … Так теперь я – закройщик, а его больше нет. Кто бы это подумал … Вчера и завтра – не одно и то же самое. Вчера вам есть дом, жена и дети, а если вы страдаете, так только за гешефты. А завтра – налетает банда и ваш дом горит в ничего. И вы уже не страдаете за плохие гешефты и за надоела жена, а наоборот радуетесь, что дом сгорел без вас. Вы меня понимаете? А потом и дети уходят – или в Америку, или с красным знаменем. Все хорошее идет долго и медленно, а плохое – быстро и сразу. Но я говорил за другое …

А в бутылке еще осталось или уже ничего?

Ну, будем здоровы!

Так мы были где?

Таки да: ничего нельзя знать раньше, чем оно есть. Например, когда Николай отрекся, так все обрадовались, как не может быть. Бедные думали, что им теперь будет хорошо, хотя, где именно – непонятно, а гвиры думали – за гешефты и за еще раз гешефты. Но не в где-нибудь Чернигов, а уже в Москве и тоже в Петербурге. Как мы видели свое счастье, как кричали: "Свобода, свобода!!" Что такое "свобода" – вы мне сможете сказать, чтобы это понятно? Если вы важная шишка у партии большевиков, так объясните мне наконец: почему нужно найти себе пару слов и молиться на них, как ненормальный? Почему вдруг не жить, а наоборот стрелять, чтобы портить жизнь всем на свете, а еще раньше сами для себя? Почему ходить на войну, на революцию и на другие места, где нет ничего хорошего, кроме остаться без головы? Вы меня понимаете?

Но только молчите. Так я вам скажу.

Нет, я скажу даже больше.

Человек всегда хочет, чтобы что-то поменять, неважно что. Сначала хочет и радуется за поменять что угодно, а потом плачет: "Раньше было хорошо!" Человек – или он плачет за "хорошо было вчера", или он спит и видит: "хорошо будет завтра". Потому что "сегодня" – это всегда плохо! Ах, плохо? Так иди на революцию! Это же не работать и не сидеть голодный, и голодные жена и дети. Вместо заработать – так лучше забрать. А причем здесь свобода? Но вы мене опять отвлекли.

Да, так если кому-то при Николае было плохо, то без него, или даже раньше, чем без него, началось самое страшное – банды. Были кто убежали от погрома и без ничего пришли в Химеровку. Мы им немножко помогали, а они нам много говорили – такое, что только их слова уже казалось кошмар. Даже подумать за погром было страшно, а ехать за парнусе[5] – можно остаться без головы. А как нечего торговать – так нечего и есть. Вы меня понимаете? И таки ехали на коммерцию: не себя, так семью кормить же надо! И, бывало, мужики грабили на дороге, в белый день. Почему нет? Одному свобода – это свобода, другому – некого бояться и разбой. Одному – дай только как-то пожить, другому – не мешай грабить. Был царь – так он был везде виноват. А его не стало – так что? Война пошла как хочет, и даже больше! Так если бы только война! Банды – вот самый ужас!

Хуже любой болячки и все, за что можно подумать.

 

 

2.

    Сначала это была банда Чуйко – так, пьяные мужики. Кому-то гуси взяли во дворе, кому-то – золотые часы в кармане. Одному заставили икону целовать, а как раз мене зажгли бороду. Не погром – так себе, детская игрушка: люди живые, дома целые. Но это Химеровка поняла после месяца, когда они опять нам пришли – уже банда, как банда: пулеметы на повозки, кони, ружья, подвода с кухней – все как не может быть. Но пару дней раньше они на другую банду подрались и те их хорошо побили. Вот они и явились: и пограбить и злобу нам вылить. Почему – нет? Кто мешал себя грабить, получал по голове или даже нож в живот. Ицика Шора дочка, тринадцать лет, убежала в дом от растерзания – так они дом подожгли. Ицик из дома выскочил, перед Чуйко, упал на землю: "Пощади, пан-атаман – прикажи огонь загасить!" В комнаты уже дым, жена Ицика и дочки голову себе потеряли: выходить где бандиты или таки наоборот сгореть вместе с домом. А эти между себя смеются: кому какая достанется.

"Но где же тогда ваш раввин Арье-Лейб?" – спросите вы мене. И таки да будете правы. "Где же, – спросите вы, – чудеса ребе? А, когда не чудеса, так какие-нибудь деревяшки или пружинки? Или раввин сидит в погреб, когда его евреи в беде?"

Так скажу я вам: "Нет!" Или лучше скажу: "Нет, нет, и нет!" Почему именно три раза "нет"? Может, хватит только два раза? Так нет – именно три! Потому что не случилось никакие чудеса. Это – раз. И никакие пружинки ребе не приносил. Это вам – два. Но и в погреб ребе Арье-Лейб не сидел. Это вам уже – три!  

А если не сидел в погреб, то принес он воду и вылил на огонь. И быстренько к колодцу побежал – как нет ему никакие бандиты. Ицик как это увидел, тоже стал огонь гасить. Бандиты на него набросились, так уже Чуйко голос подал. Оставьте, говорит, жида. А то, деревня ветром загорится – самим не будет где ночевать. Тогда уже вся Химеровка бросились Ицику тушить. 

Тот раз бандиты, кроме покалечить, никого не убили, только дома занимали – где им ночевать захотелось.

Четыре дня мы так жили, и тоже включая сюда субботу. Грязные бандиты спали нам на кровати, а мы с Цилей – в кухне. А ребе и его семья сидели в сарае, где железки. Чуйковцы ребе первого из дома прогнали – это же большой дом, зала и печь!

 

 

  3. 

    А дальше стало буквально, как я сказал: что себе подумаешь, Бог сделает наоборот другое. 

Сначала радуешься за одно, а потом за него же и плачешь.  Вдруг, пятый бандитский день, они запрягли кони и поскакали. Кто бы за такое подумал? Но чтобы радоваться, так мы не успели: уже другая банда на нас пришла, которые раньше Чуйко побили. Как одни убежали, так сразу быстро другие в Химеровку зашли. Правда, на первый раз они только одну ночь у нас остались. Получили еду и выпить, а рано утром понеслись Чуйко догонять. Никого не били, дома не тронули – просто вам чудо, а не бандиты! А мы их видели почти спасители, сами ночевать приглашали. Думали, сделают они Чуйко наши слезы и заодно сами получат. Утром в синагоге читали псалмы и особая молитва за спасение. Да, я же забыл сказать: это как раз и была банда Никиты Топора. Только тогда они спешили не грабить, а Чуйко догонять.

Но это только первый раз.

А потом они вернулись, и сделали Химеровке страшнее Чуйко. Хватали буквально все, что видели, никакие мольбы не помогали. А могли и просто так ножом ударить, от злости бандитской. Четыре наших ушли в лучший мир, и еще много остались калеки. А сколько девушек стерпели насилие – для всей остальной жизни! Вы у меня слышите только слова, а это было горе и боль, которые понять не поймешь, если не получить такое на себя, не дай Бог. Кто бы знал: на что радоваться, на что плакать и что Бога просить. Потому что наши молитвы таки да дошли до Неба – банда Топора догнала банду Чуйко. Но все получилось наоборот, чем наоборот: чуйковцы приготовили засаду и захватили себе два сына Топора. А за отпустить они хотели очень просто: чтобы банда Топора за три дня разошлась во все разные стороны. И будут они держать сыны Никиты Топора, как заклад. Если узнают, что банда осталась, так закопают их живыми, несмотря на тяжело копать мерзлую землю. Конечно – каждый хочет награбить себе один! Все деревни – голые стены и пусто в животе, никакого добра нет! Хоть стреляй, даже на одну банду добра не наберется.

И понял Топор, что его лавочка закрывается по-настоящему. Сам он был душегуб от Минск до Чернигов, знал, что чуйковцы тоже такие – ни разу его сынов не пожалеют, и таки да закопают. Так пошла его банда на прощание грабить – где и сколько может. Гусятин и Кистенево прошли как по дороге – там и без них пусто. И вернулись в Химеровку: такое нам счастье.

А теперь подумайте себе отдельно, что в царский режим и та еще жизнь, каждый в Химеровке имел что-то у себя отложить. Что-то, но – отложить.

Даже бедная вдова или кладбище сторож собирали медные гроши – для женить детей или крайний случай. А если не медные гроши, а золотые червонцы, пара коробок, так почему вдруг нет? Если есть что-то такое мое, то почему оно должно быть чужое? Скажите спокойно, но без нервов и без, пожалуйста, революции. Скажите не как большой человек у Советской власти, а как человек культурный, если я здесь не ошибаюсь: почему отдавать свои деньги для бандитов?

Просто – почему?

Или вы могли бы взять свои и чужие деньги, купить у литовца две подводы рыбы, чтобы привезти в Минск перед Рош Ашоне[6]? И если эта рыба не раскупится сразу, то ее буквально выбросить в овраг?

Так я это да делал, потому что, с большим уважением для Советской власти, боюсь я только Бога. А кто боится Бога, так он уже не боится все остальное. Так я не имел страх за убыток – и так я стал гвир.

И когда голая девка наставила в меня пистолет, я не думал за страх, и не я ей боялся, а она – мне.   

Но я говорил не за девку, а за наоборот наш ребе Арье-Лейб, что он спас Химеровку от погрома.

Но еще за девять лет раньше моему зятю Ошеру родился сын. Так я больше не держу вас дураком и не морочу вашу голову. Потому что Ошер Воложинер женился не с кем-нибудь, а с моей одной дочкой Розочкой – иначе, почему я вам за него говорил? Так Ошер и Розочка назвали его Давид – моего золотого внука. Потом им родились еще три девочки, но этот мой первый, мой один внук – он был мне как жизнь, и больше жизни, и еще больше! Боже, какой это был мальчик! Это же был самое чистое золото! Ребе Арье-Лейб был его сандак[7], и тоже любил, как родной. Давидик игрался с его дети, но таки больше ходил за самим ребе. И не просто себе ходил – а все слушал, и все хорошо понимал.

Я почти видел Давидик под хупа и дочка ребе.

Но человек только думает, а Господь таки делает. 

Не было этому милости … Не было …

Так если в бутылке что-то осталось, попадите в мне стакан … И нащупайте сыр. И будьте мне здоровы!

Так мы были где?

Да – каждый в Химеровке имел что-то отложить.

Что-то, но – отложить!

И если вы себе за это понимаете, так бандиты – еще быстрее. И вместо искать на чердак, под пол, в сарай и неизвестно куда еще, они просто поставили перед себя четыре пустые ведра: одно – для золота и три другие – для серебра. Вы меня понимаете? Чтобы наполнить их буквально до краев и без никаких медяков. Или они сделают нам конец жизни: сожгут всю Химеровку и сразу.  Конечно, ничего хорошего, кроме грабежи и смерть, от бандитов никто не ждал. Но ждать это одно, а открывать карманы – другое. Это же собиралось не вдруг, не за удачный раз, а за годы жизни! За постарался, за боялся, но таки да сделал! Вы меня понимаете? За одну минуту вся Химеровка будут нищие, как ничего нет! Нищий – так он нищий не только для денег, он нищий для всего! Но за это я уже говорил … 

Знаете, я мог с три рубля заткнуть рот урядника, переспорить мужика незаметно ему самому и пройти щель забора с подводой. Но тоже и другое: было, я видел свое разорение лучше, чем вас. Но моя лавка таки не закрылась, а потом стала еще одна, а потом еще, и я всегда имел сказать Богу "спасибо", и я его да говорил. И буду говорить – несмотря никому и тоже на Советскую власть. Но ту ночь я думал: никто в Химеровке не увидит свою старость. Все, кого заняли дома, сидели в синагоге и тоже жены и дети. Снаружи холод, внутри нечего дышать и страх – что будет завтра. И тоже страшно, что никто не смотрел один на другой, потому что каждый думал: "А сколько есть у Цви-Гирш? А что положит Зисл? А как бы так потихоньку оставить себе какую-то парочку монет?" И каждый думал на другого, что он думает на него то же самое. Вы меня понимаете? Потому что заполнить четыре ведра – это было для Химеровка вся вместе, но каждый себе есть только один! И, если сказать это тихо, то бедняки, наверно, были даже рады: важные гвиры будут теперь одинаковые с ними. Вот хорошо, даже лучше, чем хорошо: никто не будет гвир, все будут одно и то же – без любой революции! Трудно же понять с нищей головой, что и синагога и вся Химеровка держатся на парнусе богатого – на червонцах того, кто таки да зарабатывает – так он имеет, что дать. Без гвира где-нибудь рядом нищему буквально нету что покушать! Но еще до червонцев и гвиров есть Бог – так ему я имел беседу. Я не слышал никакой гвалт, а только стал себе в углу и молился. Знаете, бывает – молишься за одно, а в голове наоборот другое. Молишься за простить грехи, а думаешь за бочка сельди. Говоришь губами одно, а голова думает за так, что лучше не надо.

Но если Бог таки захочет тебя услышать, то так возьмет за здесь и потрясет, что молишься, как перед уже Небесным судом. И не переживаешь для бочки сельди, а только для самой жизни. Но Советскую власть я люблю тоже, и так ей и передайте, и всем важным шишкам.

А в бутылке уже кончилось? Ну, ничего …

Так где я был? Да, так собрал нас ребе Арье-Лейб за синагогу, на холод. Все ждали его, как пророк, смотрели в рот не потерять ни одно слово – наполнять бандитам ведра или нет.

"Написано в Талмуд: "Нищий как мертвый", – сказал ребе. – Если наполнить четыре ведра, мы останемся для голодной смерти. Бандиты сильнее, и мы не можем на них драться, но если они хотят делать нам смерть, то мы не будем им для этого помогать. Чтобы Химеровка, с Божьей помощью, жила, ведра должны стоять пустые."

"Но они нас убьют, просто завтра утром!" – заплакал кто-то.

"Или – да, или – нет", – развел руки ребе.

Он только развел руки, но я уже понял: ребе Арье-Лейб не говорит просто так, его слова что-нибудь значат!

А мой внучек, Давидик, тихо стоял за ребе. Мне так хотелось обнять его, мое сокровище! Но все смотрели один на другой и видели перед глазами конец жизни – какое тут обнять?

Самого ребе бандиты еще раньше всех прогнали из его дома. Они приказали накрыть там стол, захотели водки, еду и дрова. Они хотели прощальную попойку.

Так они ее получили.

Вы меня понимаете?

Еще нет?

А в бутылке уже нет?

А у бандитов было. Ребе сказал, чтобы давать им много водки еще перед накрыть на стол, а дрова – так буквально наоборот. Конечно, совсем не дать дрова мы не могли, но что мы да могли, это – тянуть время. 

Вы меня понимаете? 

Можно тянуть не только веревку, но и, например, нервы тоже. Но то, что тянуть легче всего – так это время. И еще как тянуть! Лучше любая веревка.

А легко тянуть – почему? Потому что его не видно!

Даже на дорогие часы видно только цифры и стрелки, но не само время! А раз оно не видно, тогда и тянуть не видно тоже. Продать его или спрятать – это нет, а тянуть – таки да, можно. Почему тянуть время с дровами – за это никто не спрашивает. Ребе сказал тянуть – так мы и тянем.

Водка, кугель[8], соленые огурцы, и что-то еще, и представьте, вареный десяток кур, нашлись бандитам на стол довольно быстро. Но здесь я хочу вам спросить: где они вдруг нашлись, в этот голод, когда мы сами это не видели, если когда-нибудь на субботу? Может быть, это приносил какой-нибудь нищий или пролетарий? И что бы было Химеровке, если бы не гвиры, как я и мой зять? Потому что, когда накрыли стол, бандит не побежит грабить и убивать так же, как голодный – за это мы знаем уже много лет. Мы знаем за это лучше, чем много другого.

Значит, те кто старше хоронили четыре наши убитые, а кто еще нет – делали бандитам стол. Вы мене слышите хорошо? Потому что, если на это подумать – так оно не заходит в голову. Не должно зайти! Мы хороним наши убитые, а наши дети уже приносят кушать и водку прямо этим убийцам – "Прошу, панове!" Не успели они ставить на стол, а бандиты уже быстро пили водку. Сам я в доме ребе Арье-Лейб не был, это мне зять рассказывал. Но ему можно верить, моему зятю.

Так был мороз, и бандиты хорошо замерзали, а дрова для затопить печь почему-то оказались сырые, потом – опять сырые. А потом ребе пошел в свой дом, просто к бандитам, и сказал Никите Топору, что направит мальчик на чистить в печь дымоход. И послал туда Давидика.

А почему как раз его, а не другие дети?

Еще не знаете?

Можете уже подумать.

Бандиты ждут топить, злятся – чего это жиденок там застрял!? Но Давидик долго трубу чистил.

Бог знает, где было мое сердце: ребенок один, с бандитами! Каждый может просто так, от дикого зверства, ножом ударить. Слава Богу, вернулся Давидик в саже, но – живой и целый. Конечно, все спрашивали – за что видел, за что бандиты говорят? Но внучек только знал, что бандитам плохо получается разжигать. И все уже хорошо пьяные, а другие просто валюятся на пол, даже холодный.

Всего в банде Топора их было почти сотня, но в дом Арье-Лейб зашли только самые важные. 

Как мы спали ту ночь – не могу передать.

Но это неважно – важно, что потом утром.

 

 

4.

    Даже не утром, а еще темно, но я уже слышал шум. А когда вышел, так невозможно себе представить: из дома ребе выносят Никиту Топора! И его, и тоже с ним все другие бандиты. И как я увидел, так сразу понятно – ни один из них не живой!! Все, кто пил водку в доме Арье-Лейб, лежали на снег мертвецы! Как?! Что?! Откуда?!

Химеровка в ужасе: сейчас бандиты порубят всех – просто от злобы, без всякой задней мысли.

  Сначала они схватили ребе Арье-Лейб и заставили ему пить на самом дне бутыли водку – думали, наверно, она с отравой. Потом ребе съел от всего, что от вчера еще лежало на столах. Слава Богу – еда была из Химеровки, значит, кошер.

  Ребе выпил, поел, и тоже "спасибо" сказал.

Так беда не в продуктах. Тогда – где?

В удушье: дым от огня ушел не в трубу, а наоборот – в дом.  Топор и бандиты в доме напились, и незаметно себе задохнулись. А тогда почему дым в трубу не пошел – жиденок же ее чистил?! Заглянули в печь: все чисто, как не может быть, даже небо видно. А на крыше, где труба – снег, ровная корочка, без никакие следы. Значит, на крыше никто не ходил, трубу наверху не закрывал. Почему тогда дым в трубу не пошел?

Опять позвали ребе.

"Ты в этом доме жил?"

"Жил, панове."

"Печь топил?"

"Топил."

"Дым в трубу уходил?"

"Уходил."

Уже сколько лет вижу ребе Арье-Лейб стоит перед бандиты: шапка в руке, лицо красное – или от мороза, или от водки; и только руки разводит: все было, панове – и труба, и печка, и дым. И если я сказал, что видел много разное и, кроме Бога, не боюсь никого, то таки да не боюсь. Но в то самое утро страх у меня был. И какой страх! Он был мне под языком, и уже дальше в животе. Бандиты свои мертвые еще не закопали (за попом послали), четыре ведра стоят пустые, а наш ребе им просто руки разводит! Как они нас тогда не порубили, от одной злобы бандитской, не знаю, что себе думать, кроме милость Божья для ребе Арье-Лейб и вся Химеровка.

Вы меня понимаете?

Или вас такое не учили?

А один бандит, что после Топора как за старшего остался, схватил ребе прямо за вот так, и говорит: "Ты, жид, зубы тут мне не скаль, а покажи понятно – чтобы мы поверили – что ни один из ваших христопродавцев в смертях наших братков не виноват. А то зароем вас в землю, вместе с нашими мертвыми хлопцами!"

"Что ж, – говорит ребе, – тут показывать можно, когда все и так ясно, как сапог на снег? Не человека это дело – сами видите. Мы никто в доме не были, дым шел, куда хотел, нас не спрашивал. Может, Господь за свой народ заступился, губителей его наказал. Но знать об этом мы не знаем."

Но бандит не успокоился: "Да вашего брата кто ни резал! Выходит, наши хлопцы с Никитой – за всех муку приняли?"

А ребе опять руки разводит: "Я за Бога не решаю. Ему видно, кого наказывать, кого прощать."

Бандит вскочил, нож к ребе приставил и говорит: "А давай я тебе кишки выпущу, тогда посмотрим, как мне наказание будет. Бог ваш за каждого жида отдельно карает или за всех скопом? Каждый день, или на сто лет один раз?"

А ребе только повторяет: "Негоже, пане, таких слов говорить. Что было, уже прошло. А кто от греха уходит, того Бог прощает."

Бандит злится, ножом на ребе махает, но трогать не трогает. "Вот, – говорит, – батюшка придет, так решим, что с вами делать."

И тут закричали: "Едут! Едут!"

Но это был не поп, а сыновья Топора – они убежали от Чуйко. Узнали, что батьки больше нет – стали стрелять везде подряд. Слава Богу, это обошлось.

Погнали нас бандиты могилы рыть.

Тридцать три могилы в мерзлой земле!

Вся Химеровка старалась, еле успели до темноты их закопать. Но молчим, только бы бандитов не обозлить и не еще раз погром. И, конечно, все очень думали и боялись за четыре пустые ведра. Потому что "нищий, как мертвый" – это когда нищий один, и никто не рядом. А когда в деревне есть гвир, который как-нибудь подаст и накормит – так нищий еще даже очень может потихоньку жить. Но если наполнить те четыре ведра, кормить уже будет некому. Некому и некого.

Вы меня понимаете?

Закопали мы Топора и другие бандиты – вечером и без попа. А сыновья его только кричали между себя – кто будет атаман или банду распустить.

Появился поп из Чернигова, стал их мирить, дошло до драки. Но, слава Богу, дрались сами себе.

Вечером наша погода стала холод собачий и тоже ветер. Бандиты смотрели на дом ребе Арье-Лейб, но зайти таки боялись. Зато поп уже знал за все, что ночью случилось и что с ним делать: десять раз ходил вокруг дома, в обе стороны, с иконой и пением. Потом объявил, что проклятия на этот дом больше не будет, и теперь он сам печь затопит, чтобы там есть и пить, и тоже спать. И бандиты за ним зашли: раз батюшка не боится, тогда и они. Опять мы им еду носили: водка, кугель – когда сами голодные. Дверь они оставили открытой: проклятия нет, а вдруг дым опять в дом уйдет? Но огонь задувался, и закрыть таки да пришлось. Зато два караульные, всяким случаем, пошли ходить вокруг дома. Но как пошли, так скоро заметили на трубу, что дым не выходит! И уже дверь открылась: в доме полно дыма, как прошлый раз! Батюшка водку пил меньше – не спал, и как дышать стало нечего, дверь открыл. А четыре бандита таки насмерть задохнулись. Утром поп их похоронил, быстренько – на подводу, и в Чернигов. Опять бандиты в трубу искали и опять ничего у нее не увидели. Но самое не может быть: никто нас даже не тронул, и тоже ребе! А тут как раз два мужики пришли из Гусятина и говорили, что Чуйко к ним уже буквально подходит. Так тем же днем бандиты Топора разбежались, а Химеровка наоборот к себе вернулась. Даже для несчастные семьи убитых что-то понемножку собрали.  Как вы думаете – от кого? От нищий пролетарий? А кто нашел гусятинские мужики и заплатил им за сказать, что Чуйко близко? Так или не так, а после та страшная ночь погром больше не было, а четыре ведра таки остались пустые! Мужики говорят: пустые ведра – плохая примета. Но для Химеровки – совсем таки нет! Бандиты ушли, а Химеровка осталась.

Осталась побита, буквально без еды и на совсем мало лет … Но все-таки, не еще раз погром.

А вы, наверно, интересуетесь знать – как же там получилось, в доме ребе, каким случаем дым не шел в трубу, а наоборот в дом? Только еще минутка не надо меня спешить, и будете знать за все. Так банда Никиты Топора разбежалась, но кроме два его сына. Эти заняли моего зятя дом, и жили у него, как свой собственный. Дочка и внуки пришли к нам с Цилей, а зять спал у себя на кухне. Днем братья Топоры ехали на разбой, а вечером пили водку. Иногда привозили тоже девок. Тогда и дикие песни орали. Превратили дом Воложинер во что-то между выбросить мусор, и сами понимаете, что. 

Так однажды подошел ко мне ребе, спросил за здоровье, за что слышно, и зайти к Воложинер – посмотреть как-нибудь уйти от них братьев Топор.

Не нужно говорить, что Давидик тоже был с ребе. Мой внучек умел молчать за любые вещи, и тоже ненужные для другие уши. Знал он, как толстая книга, а молчал за сразу весь книжный шкаф. Вы где-нибудь видели ребенок девять лет знает, как большой, но тихо молчит каждое слово?! Это был мальчик что-то особенное! … Но за это я уже сказал …

Так налил нам Ошер чаю и говорит: спасибо Господу за избавил Химеровку от банды. А он, Роза и детки это наказание братья Топор еще долго иметь будут. Не должен же Господь для Воложинер отдельно чудо давать.

Говорит, а сам на ребе смотрит, хочет надежду услышать.

А ребе сказал, что чуда ждать от Господа – это да правильно. А что неправильно, так это – думать, что Господь будет кормить нам кашу из ложки. Он даже может сушить море, но только когда раньше кто-то зайдет туда до воды к самой шее, как залез Давидик в печь, в трубу. А уже тогда – за его золотые руки и за не боялся – Господь таки задушил бандиты и сам Никита Топор. Взял ребе перышко, поднял над печкой и отпустил. Думаете, оно упало и сгорело себе на здоровье? Так нет – оно полетело наверх! Это почему? Потому что, сказал ребе, воздух тоже имеет свой вес. Думаете, воздух – это ничего? А это совсем не ничего, и дым тоже. Он имеет свой вес, и горячий весит меньше холодного. Так он сам идет наверх и несет тоже перышко. Вы могли за такое подумать? Камень – это да вес, рыба – понятно, вода – тоже, но – воздух? Камень холодный весит одинаково как горячий, а воздух – нет! Это как раз тяга – горячий дым сам себе уходит наверх, в трубу. Перед Давидик полез ее чистить, ребе дал ему железная дверца. И он прилепил в трубу глину, а на ней – палку и эта дверца висит. И пока печь не горит, и в трубе темно, так не видно, что она есть. А если печь да горела, так горячий дым шел наверх, и поднимал собой дверца, как перышко. И что тогда? Дверца закрывала трубу, дым держал ее на себе, а сам он идти в трубу уже не мог! А куда же он шел, этот дым? Обратно – в дом, и больше никуда! Так мы тянули время с дровами, чтобы бандиты раньше хорошо напились и спали, и не заметили дым идет в дом и нечего дышать. Вы меня понимаете или сказать это идиш?

Мы же говорили идиш и думали, что братьев Топор в доме нет. Но один таки да был! Вдруг заскочил в кухню Серега Топор, с ножом, и одни подштанники. "Так вот, – орет, – кто батю угробил!" И ударил Давидика – внучек ближе всего к нему стоял. Но для замахнуться, потолок на кухне низкий, и внучек рукой закрылся. Ребе с зятем на Серегу набросились, но он таки успел еще раз Давидика ударить – по той же ручке.

Вы меня понимаете? Или вы не понимаете, что значит еврей набросился на бандита, который если не убивает, то уже спасибо. Мы же всю жизнь боялись только от одно его имя! Хуже урядника! А чтобы поднять руку против погромщика – так это Боже сохрани! Это почти плюнуть в лицо Государю, но не после революции, а до. Мы же тысячу лет знали за все, что хотите, только не спасти себе жизнь, а наоборот подставить свою шею или сгореть в синагоге. Но ребе с зятем таки повалили Серегу Топора и забрали ему нож. А я завязал Давидику руку вся в крови, и весь он тоже, и плачет. А уже потом стала в двери девка Топора – голая и с пистолетом. И как невозможно понимать, она кричит идиш: "Отпускайте его!" Тогда я уже внучка оставил, и прямо и ровно пошел к этой девке. До сейчас не понимаю – но, может быть, вы? – как она знала кричать идиш? Были, конечно, мужики из Гусятина, что знали пару слов, и тоже бабы, но неправильно и только самое простое. А эта – поняла все слова ребе, и успела Топору пересказать! Неужели – идише нешоме[9]?

Кто знает …  

Девка держит на меня пистолет и кричит: "Стой!! Не ходи!!" Но я таки иду на нее, на эту девку. Потому что тот, кто боится Бога, то никакого другого уже не боится … Но за это я говорил … Забрал я у девки пистолет – как это не пистолет, а неважно, что. Как если я брал пистолет каждый день. И вдруг Серега Топор столкнул от себя и ребе и зятя, вскочил и бросился прямо в меня. А теперь скажите на минутку: как быстро вы можете думать? Можете глянуть на подводу, узнать, сколько кило рыбы у нее есть, и если продавать поштучно перед субботой, то какую дать цену? Или если бандит схватил вас за здесь и хочет ваши деньги, то что с этим делать?

Так пока Серега Топор шел к мене три шага, я успел подумать навести на него пистолет и таки нажать на крючок в его низу. Правда, Серега все равно упал меня с ног, головой об угол стола, но еще перед это, я таки услышал, как его пистолет стреляет в него свой патрон.

А пока я лежал, девка Топора убежала, и сам он больше не встал – может, из-за крючка пистолета, который я на него нажал. И брата его больше не видели.

И еще долго времени я не мог ни ходить, ни просто стоять.

А зять отвез Давидика в Чернигов и оставил туда в больницу, потому что Розочка должна была рожать, но долго не могла.

После недели ребе Арье-Лейб хотел ехать к Давидику, но как раз старый ребе, Шлойме-Гершль, наконец ушел в свой мир.

И пока его похоронили, сам Арье-Лейб заболел. 

Как Роза уже родила, так Ошер скорее поехал за Давидиком. А в Чернигове как раз стреляли, для заявить им Советскую власть. А кто не хотел, стреляли им обратно.

В больнице зажегся пожар, и кто мог, тот быстро разбежался. Ошеру даже казалось, Давидик бежит на другой стороне пожара. Но найти его он не нашел.

После еще пара недель я уже ходил, чтобы не падать, и поехал в Чернигов.

Но еще до поехать, я пошел к ребе Арье-Лейб.

"Не знаю, или ты найдешь мальчика сейчас, – сказал ребе, – но ты не оставишь этот мир, пока таки да его не увидишь – целый и здоровый!"  

В Чернигове я спрашивал буквально всех, на разные языки. И, конечно, Давидика не видел.

Почему – конечно? И за что это говорит?

За то, что я его еще да увижу!

Девятнадцать лет жду я Давидика, не знаю, где он, что с его рукой … Даже карточка, что была, Роза взяла в Палестину – они с Ошером получили сертификат. Цилечка умерла – я живу один. Спросите: зачем? Если это жизнь, так можно плюнуть и умереть. А почему – нет? Потому что ребе обещал мне увидеть Давидика. И если мне умереть, значит я не верю его словам. А я им да верю! Даже, если идут слезы … я верю, что Давидик … что я его увижу.  Я любил его как жизнь, больше жизни … Но за это я уже сказал … Пара лет после этого, ребе Арье-Лейб тоже пропал, и его семья. И правильно сделал – иначе его бы пропали советские товарищи. Пропасть человека – это же пустяки, это не родить и выкормить. Но я все равно не против Советской власти, я буквально за нее! … Так ребе пропал, но его слова не пропали, и пропасть не пропадут, потому что они – здесь, буквально в этой моей голове! Значит, я не уйду в лучший мир, пока не увижу моего Давидика. И я знаю это так, как остались пустые ведра для банды Топора. Если ребе спас Химеровку – значит, ему таки да можно верить! Можете сказать – как же ребе спас Химеровку, раз ее больше нет? Таки да, Химеровки уже почти нет. Хожу по ее месту и не вижу. Химер[10] в земле остался, а от Химеровки – пшик на постном масле. Так ребе спас Химеровку – люди, а не Химеровку – место и дома. Вы меня понимаете?

Но вы мене опять отвлекли.

Таки я был где?

Да – в Чернигове. Я был там, когда туда зашел Петлюра, чтоб стерлось имя злодея и тоже его память. Не буду говорить за весь кошмар и сколько еврейской крови ушло в землю. Для погромы и наша кровь все так привыкли, что другое просто быть не может. Но хуже всего то, что привыкли мы же сами. Вы меня понимаете? В пара лет никто не трогает мы уже видим большую радость, и я должен целовать Советскую власть в ее любое место – лишь бы она видела меня за такой же человек, как тот батрак, которому я учил русские буквы, подозревая его за один из бандитов, кто с Петлюрой пролил нашу кровь в Чернигове, и тоже другие места. Потому что Петлюра – так это был кошмар, хуже Никиты Топора! Они же убивали не для ограбить, а для получить удовольствие. Они пороли животы и кололи глаза, и не хочу говорить, что еще. Я опять думал на свою жизнь, что это напрасная трата времени. Но спасибо Господу – знакомый мужик спрятал мене в погреб, а ночью дал лошадь с телегой, потихоньку уехать в Химеровку. Вдруг появился бандит, остановил мне лошадь, ударил с телеги на снег и наставил ружье – забрать лошадь и телегу, и снимать с меня все что есть, прямо в холод и мороз. Так что вы думаете? Снял я шапку и полушубок, и бросил в него морду свой кошелек. А пока бандит искал поднять его в темноте, я взял из кармана телогрейки пистолет Сереги Топора, немножко его направил и нажал на крючок. Вы меня понимаете?

Потом я вернул себе свои вещи и тоже кошелек и продолжил ехать в Химеровку. А когда … 

О, вот электричество вернулось!

У него это всегда – после как пропадает.

Это же не жизнь, которая, как пропала, так можно не искать. Вы меня понимаете?

Так теперь мы уже не помним за Химеровку и только смотрим отрез для шить вам костюм, и ни за что другое больше не говорим. И скажите, чтоб я понял – какой вы хотите цвет и тоже материал? Если бежевый английский твид, то, пожалуйста, посмотрите на здесь, а если светло-серый кашемир с немножко темнее полоской, тогда …

О, мейн Гот, воз из дос?[11]

 

                                  *********

     Двое выбежали из машины на пустой перрон. Лейтенант кивнул на станционные часы.

– Опоздали, товарищ капитан. Четыре двадцать.

– Вижу, – растерянно произнес капитан.

Вчерашняя неудача висела на нем петлей, и исправить ее можно было только быстрым нахождением пропавшего военкома.

– Зайдем к дежурному по станции, – буркнул он.

Миловидная дежурная сообщила, что с Минского поезда сошли пятеро: две девушки, пожилая пара и мужчина помоложе. Капитан достал и показал ей свое удостоверение, потом – фото военкома.

– Этот?

– Вроде бы похож … – узнала дежурная. – Да, точно – он. Вообще, лицо знакомое, где-то видела … Он, случайно, не артист? Но на фото он – военный, а когда сошел с поезда, был в гражданском костюме, причем, из дорогих. У нас такие не носят. В Минске – другое дело.

– Мы тоже из Минска, – улыбнулся ей лейтенант.

Капитан кивком отозвал его в сторону и угостил папиросой.

– Слишком широко улыбаешься, лейтенант, – процедил он. – А военкому пока везет. Но и мы не промах: точно по следу идем.

– Так с прошлой ночи без отдыха! – не выдержал лейтенант. – Как угорелые мотаемся. Может, пусть он сам домой вернется – тогда и арестуем.

– А если не вернется? Соседи нас видели, слышали, как мы замок ломали. Если знают, куда он поехал, могут предупредить – позвонить, телеграмму послать. Да он и сам, наверно, чувствует. Думаешь, просто так жену с ребенком заграницу переправил? Если арест сорвется, оба вылетим из органов, на солдатский паек, – капитан помолчал и добавил: – Это еще – в лучшем случае.

– Зато вы верно узнали направление, – ободрил лейтенант.

Капитан покачал головой.

– Сдается мне, неспроста военком вдруг из Минска рванул. Как пить дать – исчезнуть хочет. Чувствует, что очередь подошла.

– Как – исчезнуть? Это ж не секретарь ячейки или политрук! Его фотографии во всех газетах были: самый молодой военком округа Красной Армии! Его же любой красноармеец опознает! Может, напрасно мы за ним гонимся?

– А чего, по-твоему, он сюда подался?

– Ну, места глухие.

– Верно мыслишь! И места родные. Хочет военком на дно уйти. Тут и до границы – рукой подать. Раньше здесь еврейская деревня была – Химеровка. Ее с Гусятиным и Кистеневым объединили – сделали городом. Завод построили.

– Так что – военком Воложин – еврей?

– Не вопрос.

– А в газете писали: из рабочих.

– Нет противоречия, лейтенант. Разные понятия. Рабочий – пролетарский класс, еврей – национальность. У нас в наркомате их полно, особенно в руководстве. Так что ты с этим осторожней. Меня сейчас одно интересует: взять военкома живым и в Минск доставить.

– Взять военкома живым … – нетвердо повторил лейтенант.

– А ты не волнуйся, – капитан снова обрел уверенный тон. – Я сначала тоже немного дрейфил. Они и для меня были, как боги. Но только до первого допроса. Или – до второго. А потом, когда он перед тобой на табурете сидит и ловит каждое твое движение, потому что боится удара, или когда умолять начнет, чтоб детей не трогали – тогда и понимаешь, то есть видишь, что он – такой же человек, как и все. То есть, не человек, а классовый враг, продавшийся капитализму и под прикрытием старых заслуг служащий иностранной разведке, подрывающий советский строй. Служба наша непростая, но, как и везде, сперва привыкнуть надо, притереться, в толк войти – тогда и удовольствие получать можно. Все ясно, или еще разжевать?

– Все ясно, жевать не нужно. А где будем военкома искать?

– Есть тут дедок, его ближайший родственник, из оставшихся. Заедем в гараж, заправимся, потом – в отделение, возьмем для надежности двух бойцов. Я им из Минска звонил.

– И сразу из отделения – к деду?

– Зачем же – сразу? Поспим, пообедаем, в носу поковыряем. Вопросы есть?

– Так точно. Что, если у деда окажется пусто?

– Прижмем его, как следует. Но чует мое сердце: там военком. Только действовать нужно осторожно, чтобы не спугнуть птичку. Еще вопросы?

– Так точно. Почему засаду у деда не устроили, если известно было?

– Хороший вопрос, лейтенант. И как любую хорошую вещь, советую держать его при себе. Докурил? Поехали!

 

 

     Чтобы не спугнуть птичку, капитан, лейтенант и два красноармейца вышли из машины далеко от значившегося в адресе дома. В полной темноте единственным источником света остался фонарик капитана.

Но уличные фонари вдруг зажглись, залив ночь неожиданно ярким светом.

Квартирой деда оказалась надстройка на крыше двухэтажки. Капитан снял сушившуюся во дворе простыню и разрезал ее на полосы. Один красноармеец – худой и высокий – остался внизу. Остальные, обмотав сапоги материей, поднялись по пристроенной железной лестнице и застучали в дверь сапогами и прикладами. Через секунду дверь открылась.

На пороге стоял сгорбленный старик.

– Вы – к мене? – пролепетал он.

Капитан, с пистолетом наготове, отстранил хозяина и радостно улыбнулся сидевшему за столом.

– Товарищ военком! – откозырял он, не пряча пистолет, – Капитан Прищепин. Срочным приказом наркома внутренних дел уполномочен проводить вас на особое совещание в Наркомат. Прошу следовать за мной! Машина будет подана немедленно.

– В Москву? – переспросил военком.

– Так точно! С промежуточной остановкой в Минске.

– А сапоги тряпками обмотали – тоже по приказу наркома?

– Никак нет! Собственная инициатива. Стук сапог по железной лестнице помешал бы сну советских граждан.

– Вы свободны, капитан, – кивнул военком. – Я сам поеду в Москву.

– Никак не возможно. Приказано сопровождать!

– Ясно, – кивнул военком и, вдруг повысив голос, изменил тон: – Капитан, лейтенант и красноармеец – приказываю покинуть помещение и ожидать меня на станции! 

Двое последних нерешительно переглянулись.

Но капитан не растерялся. Тоже резко изменив стиль, развязной походкой он приблизился к военкому. 

– Я, товарищ, сам с Одессы, – произнес он со специфической интонацией. – С проблемами жизни знаком крупно и близко, так что шутить не намерен. Нарком приказал – так мы и выполняем. Здесь вам – не на Привозе! – добавил он, поигрывая пистолетом.

Военком повернулся к деду.

– С костюмом придется подождать. Извините, получается – я напрасно вас потревожил.

– Да, – растерянно промямлил дед. – Вы же большой человек у Советской власти. Наверно, слишком большой.

Военком снял пиджак, закатил рукав рубашки, отстегнул и протянул старику часы.

– Вот, возьмите на память.

Но, выкатив глаза и судорожно пытаясь вдохнуть, дед смотрел не на часы, а на руку военкома. На ней, ниже локтя, выделялись два глубоких поперечных шрама.

– Военком Воложин! – радостно воскликнул капитан. – Прощайтесь с дедушкой и следуйте с нами!

– Да … Давидик … – прошептал дед.

Военком обнял дрожащие сгорбленные плечи.

По щекам деда текли слезы, его губы шевелились.

– Давидик … я не спрашиваю – как ты был, почему молчал … Твои в Палестине, они за тебя не знают. Но ребе обещал мене … Я остался для увидеть тебя … Так я увидел. 

– У меня есть сын, – шепнул ему Воложин. – Он похож на тебя. Он сейчас в Париже.

– А – ты? Что будет тебе?

Воложин промолчал.

– Убегай от них, – шепнул дед. – Их вет гебн ир а бикс.[12] 

– Все! – объявил капитан. – Прощание родичей закончено. Товарищ военком, прошу следовать с нами. Да – чуть не забыл! По новым правилам, участники совещания сдают оружие. Прошу!

– У меня его нет.

– Виноват – обязаны убедиться! – капитан кивнул лейтенанту.

Тот приблизился к военкому, с трудом отводя взгляд от коробки марципанов.

Воложин передал ему пиджак, вывернул карманы брюк.

Лейтенант нерешительно ощупал рубашку и пояс.

Капитан распахнул дверь.

– Нет! – сказал дед. – Обождите! Скоро зима, я дам ему телогрейку. Это да можно?

– Да можно, – согласился капитан. – Только – да быстро.

Старик долго возился в шкафу.

Капитан нетерпеливо поигрывал пистолетом.

– Вот! – дед протянул внуку линялую тряпку. – Эту телогрейку я одевал в Чернигов для тебя искать. Помнишь, что там было?

– Да, я помню. Спасибо, дед Моня. Прости меня. Наверно, я не должен был приезжать. Не думал, что это случится сегодня.

Воложин снова обнял деда.

– Все, больше никаких задержек! – крикнул капитан. –Лейтенант – впереди, товарищ военком – за ним!

Четверо, а затем и дед Моня спустились по железной лестнице.

– Смотай тряпки, сбегай, подгони машину, – шепнул капитан лейтенанту, разматывая сапоги, но не спуская глаз с военкома.

– Есть!

– Охраняй военкома бдительно, – капитан кивнул худому красноармейцу. – Гляди внимательно! Ясно? 

– Так точно.

Капитан подозвал другого:

– Дуй в отделение, скажи, чтобы дали в Минск телеграмму: "Задание выполнено. Прищепин". Не перепутаешь?

– Никак нет! "Задание выполнено. Прищепин".

– Молодец! Давай бегом! А ты, дедок, топай домой, – продолжил капитан, взглянув на подошедшего деда Моню. – Повидал внука – и катись. Или тоже захотелось на совещание? Могу захватить.

– Вы загрязнились в кровь, – сказал дед Моня.

– Что?!

– Вы буквально в крови. Я могу принесть зеркало.

– Спятил, дед? В какой крови? – капитан, машинально провел рукой по груди.

Военком засмеялся.

– Вы таки в крови, как фараон, – упорно повторял дед Моня. – От вас капает вниз. Это видно по земле. От ступеньки, до здесь. Вы полностью в крови.

– Совсем сдурел, дед? – возмутился капитан. – А ну, быстро гони домой, а то пули на тебя не …

В этот момент грянул выстрел. Капитан вздрогнул, качнулся, но не упал. Худой снял винтовку с предохранителя, но военком уже держал его на прицеле.

– Не двигаться!

Оба смотрели друг на друга, косясь на капитана. Тот, шатаясь, поднял руку с пистолетом. Но в следующий момент дед толкнул его на землю и не удержав равновесия, сам упал рядом.

– Бросай винтовку, – предложил Воложин красноармейцу. – Все равно передернуть затвор не успеешь. Брось винтовку и беги.

– К-ку … куда бежать? Расстреляют меня!

– Беги, беги, солдатик! – затараторил дед, поднимаясь. – Потом для ружья придешь, я тебе буду сохранять. А начальникам скажешь – командир послал для помощи. Зато живой будешь. Скажешь, что …

Худой опустил винтовку, но вдруг шагнул к деду и упер штык ему под подбородок, а приклад – о землю.

По седой бороде побежала струйка крови. Дед задрал голову и потянулся, пытаясь оттолкнуть винтовку и соскочить со штыка. Но худой бил его по рукам, прячась от пистолета за свою жертву.

– Бросьте пистолет, – крикнул он военкому. – А то проткну ему шею.

– Нейн! – захрипел дед Моня. – Дрейен![13] Дрейен, Давидик!

– Бросьте пистолет! – повторил худой.

– Нейн! Не брось, Давидик! Стреляй!! – надрывался дед Моня, безуспешно пытаясь освободиться от штыка. – Стреляй его, беги! Дрейен, Давидик!!

Под ним уже дымилась красная лужица.

Воложин опустил руку.

Увидев это, дед Моня прохрипел еще что-то и, перестав сопротивляться, повис на штыке, из-под которого хлынул кровавый поток.

– Нет!! – закричал военком. – Нет!!

Оставив винтовку, худой попятился, повернулся и побежал. Военком дважды выстрелил ему вслед, но промахнулся – его рука дрожала. В третий раз пистолет Сереги Топора отозвался сухим щелчком: патронов в нем не осталось.

Воложин склонился к деду.

Кровь старика еще текла из-под вонзившегося в шею штыка, но глаза уже застыли, вопросительно глядя в бесконечность. Воложин отбросил винтовку, застонал и свалился рядом, на траву. При этом, ощутил под собой что-то твердое, упершееся под ребра. Это был пистолет капитана.

В ночной тиши уже слышался шум приближавшегося автомобиля.

 

 

     Лейтенант насчитал три выстрела.

И на земле, в лужах крови, лежали трое!

Не увидев ни одного из бойцов и потыкав сапогом старика и военкома, он бросился к капитану.

Но сзади послышалось:

– Не двигаться! Руки вверх! Одно движение – стреляю.

Еще раз, для верности, выстрелив в капитана, Воложин завел лейтенанта обратно, в квартиру деда. Там, оглушив ударами рукоятки по голове, снял с него портупею, сапоги и форму. Переодевшись, снял со стен несколько фотографий и прихватил с вешалки новый, очевидно сшитый на заказ костюм.

Хоронить деда или искать его припрятанные червонцы было, конечно, некогда.

Воложин запер дверь, вскочил в машину и погнал к границе.

Как быстро все переменилось!

Еще два месяца назад он участвовал в заседании штаба РККА. Но тучи быстро сгустились, и еще два часа назад ожидаемый арест казался роковой неизбежностью, попытка убежать от него – наивным ребячеством, а убийство капитана НКВД – немыслимым. И получилось, что, приехав попрощаться, он погубил деда Моню. Но дед сказал: "Беги, Давидик!" – и Воложин вдруг понял, что это – возможно!

Стараясь не думать о деде, он прикидывал варианты перехода погранзаставы.

В любом случае, пока обнаружат и опознают убитых, взломают дверь, поймут – что к чему, догадаются сообщить пограничникам, пройдет какое-то время – есть шанс успеть.